| |||
Предыдущая Следующая
Но мы бы существенно исказили картину, неправомерно сузив ее рамки, если бы связали такую вот идеологию добровольного — и даже экстатического — манкуртства лишь с одной ее разновидностью: с линией, ведущей от Ницше к национал-социализму. К тому же Ницше апеллировала и другая разновидность этой идеологии, обрядившая себя в столь живописный наряд модной парижской богемы, что примитивные немецкие ницшеанцы из числа национал-социалистов не почувствовали в ней под этим экстравагантным одеянием глубоко родственную им душу. Речь идет о модернизме, осознавшем себя — где-то на рубеже прошлого и нынешнего веков — как культ Нового: нового — во что бы то ни стало, любой ценой.
Возникнув первоначально в области искусства, это умонастроение сравнительно быстро предстало как своего рода миросозерцание, если не религия. Его превращению в род религии препятствовало, правда, то обстоятельство, что подавляющее большинство модернистов было настроено крайне «богоборчески». В лучшем случае они готовы были поверить в дьявола, сатану, нечистую силу, но только не в бога нравственно ориентированных религий.
Не замедлила со своим появлением и такая крайняя — активистская — модификация модернизма, как авангардизм, выявивший (и тем представивший на общее обозрение) разрушительную, нигилистическую суть модернизма. Дело в том, что уже первые шаги
модернизма, сколь ошарашивающе оглушающими акциями они ни сопровождались, не могли скрыть от стороннего наблюдателя старой, как мир, истины: подлинно нового добиться не так-то легко. Но чем труднее дается воистину новое, тем больший акцент делается во имя него на «борьбе со старым». Впрочем, тут впрямь было нечто «новое»: ведь никогда ранее не выступали против «старого», всего, имеющего отношение к общечеловеческой памяти, к культурной традиции, к традиционной культуре (а какая культура мыслима без традиции?), наконец, к прошлому как таковому с таким экстазом и исступлением, как в «эпоху модернизма», которая продолжалась без малого сто лет.
Главное — это «ликвидировать» прошлое («как класс»), «новое» же появится лишь после того, как это прошлое будет ликвидировано, что называется, «до основанья». Таково, прямо сказать, не очень-то хитроумное кредо авангардизма. Но тем не менее и здесь ощущается мировоззренческий подтекст, побуждающий вспомнить о ницшеанских Филиппинах против прошлого, «как такового», и его свидетельницы — культурной памяти человечества. Ибо «новое» понимается у авангардистов как нечто возникающее из «чистого» настоящего, «очищенное» от прошлого настолько, что в нем не остается «ни атома» этого прошлого. Оно должно возникнуть лишь после того, как это прошлое будет «убито».
Не так уж трудно представить, к каким ощутимым разрушениям в области культуры — которая есть ведь не что иное, как родовая, историческая память человечества, включенная в процесс творчества настоящего, — должна была привести подобная мировоззренческая установка на практике. Вспомним хотя бы о тех невозвратимых потерях, которые принесли нашей культуре идеологии Пролеткульта, РАППа и т.д. Или, например, «культурная революция в духе Мао», когда рапповщине и пролеткультовщине удалось выйти на уровень общегосударственной «культурной политики». Пройдут годы и столетия, а народ, у которого попытались «отсечь» его культурную память, будет с ужасом и отвращением вспоминать «вдохновителей» — организаторов этой акции.
* * *
«Оказывается, — размышляет герой романа Ч. Айтматова, — голова человека ни секунды не может не думать. Вот ведь как устроена эта дурацкая штука — хочешь ты или не хочешь, а все равно мысль появляется из мысли, и так без конца, наверное, пока не помрешь!» Это насмешливое открытие Едигей сделал, поймав себя на том, что все время, беспрестанно о чем-то думает в пути. Думы следовали за думами, как волна за волной в море». Это и есть, как мы видели, та форма, в какой протекает собственно человеческое «бодрствование» (надстраиваясь над «бодрствованием» — готовностью чисто животного типа). И вовсе не случайно «связь мыслей» разворачивается как связь новых и новых его воспоминаний: и в сознании Буранного Едигея, и в сознании Авдия Калли-стратова. Память является важнейшим («конституирующим», выражаясь философски) элементом нашего бодрствующего сознания. Отсюда и излюбленный художественный прием Айтматова-писателя, который базируется, как мы могли убедиться, на прочной основе этой изначальной особенности сознания-самосознания человека.
Предыдущая Следующая
[ГЛАВНАЯ] [НОВОСТИ] [ЧТО ЭТО? ГДЕ Я?] [МУЗЫКАНТЫ] [ТЕКСТЫ] [ПОСЛУШАТЬ!] [КУХНЯ] [БИБЛИОТЕКА]
