| |||
Предыдущая Следующая
Но как только мы установили для себя, что наша абсолютная свобода решения — непременное «условие возможности» считать его именно этическим решением, а не каким-нибудь другим («этически нейтральным»), что абсолют становится этическим принципом, определяющим мое и твое поведение и деятельность, лишь если он станет также и абсолютным принципом сознания (будет принят, порожден им в качестве такового), сразу же встает другой, еще более важный вопрос: а имеет ли он столь же абсолютную значимость и за пределами моего (и твоего) сознания? Более того — за пределами сознания всего человечества. То, что говорилось об этом на примере инстинкта продолжения рода, который выступал для людей одновременно и как «объективный закон», и как нравственное требование, обращенное к каждому, кто встает перед проблемой «планирования рождаемости», уже само по себе свидетельствовало о невозможности замкнуть проблему нравственного абсолюта в рамках сознания. Даже сознания всего человечества.
Но к этому же приходит Авдий Каллистратов и другим путем, когда обращает внимание на то, что «Бог-Завтра» — это «ипостась Бога», Абсолюта (то есть не весь Абсолют в его полноте); что это «Бог бесконечности, дарованной миру от сотворения его». Причем это бесконечность человеческого мира, развернутая в будущее и имеющая точно фиксируемую историческую границу: событие, свершившееся на Голгофе. Отсюда нравственная философия Айтматова начинает отсчет своей бесконечности — бесконечности нравственного прогресса, понятого в качестве бесконечного приближения человечества к тому образцу, который был одновременно и дан ему как реальный «исторический факт», как «вот этот» действительный человек «родом из Назарета», и задан как высочайшая задача, которую люди могут решать только все вместе. И — в этом автор «Плахи» совершенно уверен — должны решать с абсолютной непреложностью, ибо альтернативой этого долженствования может быть лишь гибель человеческого рода в ядерной катастрофе. Однако все это и означает, что, хотя «человек сам судья и сам творец каждого дня нашего», нравственный закон, на основании которого он должен судить то, что он створит» (если он не хочет «сотворить» ядерную катастрофу), — не является его собственным творением. Он дан ему как «условие возможности» подлинно человеческого существования, условие, не удовлетворив которому человечество, достигшее, наконец, такой невероятной мощи, что способно покончить с собой как родом, не в состоянии избежать этой перспективы.
Не случайно в той «мистерии Голгофы», что вновь повторилась в пространстве памяти Авдия Каллистратова, Иисусу в ночь перед распятием было ниспослано пророческое видение, весь смысл которого может быть постигнут лишь нашим современником. «Меня
томило странное предощущение полной покинутости в мире, и я бродил той ночью по Гефсимании, как привидение, не находя себе покоя, как будто я один-единственный из мыслящих существ остался во всей вселенной, как будто я летал над землей и не увидел ни днем, ни ночью ни одного живого человека, — все было мертво... И возроптал я в душе своей: вот, Господи, тот роковой исход, которого все поколения ждали, вот Апокалипсис, вот завершение истории разумных существ — так отчего же случилось такое, как можно было так погибнуть, исчезнуть на корню, потомство в себе истребив, и ужаснулся я в догадке страшной: вот расплата за то, что ты любил людей и в жертву им себя принес. Неужто свирепый мир людской себя убил в свирепости своей, как скорпион себя же умерщвляет своим же ядом?.. Так вот чем кончилось пребывание на земле людей, унесших с собой в небытие божественный дар сознания!» [1]
1 Айтматов Ч. Плаха. С. 157 — 158.
Это видение творческая память героя «Плахи» приписывает Иисусу, когда он, по словам Евангелия, «начал ужасаться» (Map.: 14, 33), «начал скорбеть и тосковать» (Матф.: 26, 37) в предчувствии мученической гибели: «И знал я, что час предназначенный наступает, что смерть грядет неотвратимая. И ужас обуял меня... Ведь смерть каждого человека — это конец света для него» [2]. Событие воспоминания разворачивается одновременно в нескольких пространствах: это и воспоминание самого Иисуса («Такое вот видение было мне прошлой ночью»), и воспоминания евангелистов, и, наконец, воспоминание зверски избитого Авдия Каллистратова. И все вместе предстает как память культуры, память человечества. Предостерегающая память, сопрягающая сострадание к одному человеку, которому грозит неотвратимая мученическая гибель, с видением конца света: одно преступное деяние — с перспективой (вовсе не такой уж утопической) самоубийства всего человечества. Память творческая, снова и снова открывающая как единственно возможную альтернативу этой перспективе, маячащей как финал бесконечной череды преступных убийств, моральный закон: «Не убий!» и нравственную заповедь: «как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга» (Иоан.: 13, 34).
Предыдущая Следующая
[ГЛАВНАЯ] [НОВОСТИ] [ЧТО ЭТО? ГДЕ Я?] [МУЗЫКАНТЫ] [ТЕКСТЫ] [ПОСЛУШАТЬ!] [КУХНЯ] [БИБЛИОТЕКА]
